похожи на вымысел, чем собственно вымысел.
Меньше чем через год после мирного соглашения, третьего июня 1989 года умер аятолла Рухолла Хомейни. О его смерти официально объявили лишь на следующее утро в семь часов, хотя многие иранцы – большинство – к тому времени уже знали или, по крайней мере, подозревали, и у дома аятоллы на окраине Тегерана в ожидании известий собралась многотысячная толпа. Правительство подстраховалось и перед объявлением закрыло все аэропорты и границы, отключило международную телефонную связь.
Я хорошо помню утро, когда мы услышали о смерти Хомейни. Вся наша семья собралась в гостиной, чувствуя глухое потрясение и растерянность, что всегда приносит с собой смерть. И то была не рядовая смерть. Объявляя о ней по радио, ведущий сорвался и зарыдал. С того момента все общественные деятели считали своим долгом рыдать во время публичной траурной церемонии или на интервью; рыдания казались обязательным требованием, словно никак иначе выразить глубину нашего горя мы не могли.
Сидя в гостиной, где витали привычные запахи кофе и чая, и обсуждая эту смерть, мы ощущали единство и близость. Этой смерти хотели многие; многие ее боялись и многие ждали, и теперь, когда она наступила, друзья и враги Хомейни испытали странное разочарование. Первый сердечный приступ с последующей госпитализацией случился у Хомейни еще в начале восьмидесятых, и с тех пор слухи о его ухудшающемся здоровье росли, как сорняки, но их каждый раз вырывали с корнем. Теперь же свершившееся событие казалось уже не таким эпохальным, каким его видели тревожно предрекавшие его сторонники и противники аятоллы. Пышные траурные церемонии прокатились по всей стране, но и они не могли скрыть всеобщего разочарования.
Смерть Хомейни собрала в нашей гостиной странную компанию. Пришел отец – они с матерью уже несколько лет жили отдельно, но так вышло, что именно в это время он временно проживал в пустующей квартире моего брата. Пришла бывшая свекровь моего брата, которая тоже жила в той квартире. Они с моей матерью плохо ладили и не разговаривали уже несколько дней. Но в тот день, поскольку случай был исключительный, решили установить временное перемирие.
У меня на коленях сидел мой сын, раскинув руки и ноги в характерной для малышей позе. Его радость от сидения у меня на коленях передалась и мне; я машинально гладила его тонкие, все еще кудрявые волосики и иногда касалась его мягкой кожи. Пока мы, взрослые, разговаривали и рассуждали, моя пятилетняя дочь внимательно смотрела в окно. Вдруг она повернулась и крикнула: «Мама, мама, он не умер! Женщины все еще в платках». С тех пор смерть Хомейни в моем сознании неразрывно связана с этим простым высказыванием Не-гар, ведь она была права: день, когда женщины перестанут носить платки на улице, будет днем, когда он умрет по-настоящему, и концом его революции. До тех пор нам придется с ним жить.
Правительство объявило пятидневный общенациональный траур и сорок дней официального траура. Отменили занятия, опять закрыли университеты. Но я не знала, куда себя деть, сидя в гостиной и предаваясь навязчивым мыслям, поэтому решила все равно пойти в университет. Все плыло перед глазами, как мираж в сильную жару. Весь день я была как в тумане, все эти траурные дни, когда мы почти все время проводили перед телевизором и смотрели похороны и бесконечные церемонии.
В здании университета почти никого не оказалось. Глубокая тишина заглушала траурные пения и марши из динамиков. Я поднялась в свой кабинет и взяла несколько книг; а выйдя в коридор, встретила Форсати и его друга с факультета персидского языка. Вид у них был мрачный; глаза блестели от слез. Я взглянула на них с неловким сочувствием, не зная, какие слова будут уместны в данном случае. В руках они держали листовки с портретом Хомейни и собирались наклеить их на стены. Я взяла две листовки и ушла.
Вскоре опубликовали книгу Хомейни с суфийской поэзией; стихи он посвятил своей невестке. После смерти возникла потребность очеловечить его, хотя всю жизнь он этому противился. И оказалось, что в нем действительно было человеческое, хотя мы редко видели эту его сторону; он с глубоким почтением относился к своей красивой юной невестке и записал свои последние стихи в подаренной ей тетради. В предисловии к этим стихам он рассказал, как проводил с ней время за беседами, учил ее философии и мистицизму, и как она подарила ему тетрадь, где он и записал свои сочинения. По слухам, у нее были длинные золотистые волосы; я представила, как они со стариком гуляют по саду вокруг цветочных клумб и кустов и беседуют о философии. Носила ли она платок в его присутствии? Опирался ли он на ее руку, когда они ходили кругами вокруг клумб? Я купила тоненький томик стихов и взяла его с собой в Америку с теми листовками; то были артефакты времени, когда реальность казалась столь призрачной, что без материальных свидетельств мне трудно убедить себя в ее ускользающем существовании.
Я плохо запоминаю даты и цифры – дату смерти Хомейни мне пришлось проверить – но чувства и образы откладываются в моей памяти надолго. Как навязчивые повторяющиеся сны, образы тех дней в моей памяти смешиваются со звуками; я помню все точь-в-точь как было на самом деле, слышу высокий надрывный голос ведущего – он всегда был на грани рыданий; похоронные марши, молитвы, выступления высокопоставленных чиновников и пение скорбящих. Последнее заглушает все звуки: «Сегодня день траура! Хомейни, ниспровергатель идолов, теперь с Богом».
В понедельник на рассвете тело аятоллы Хомейни перенесли из его резиденции в Джамаране на обширную пустошь в предгорьях к северу от столицы, в место под названием Мосалла, где проводились пятничные молитвы. Тело водрузили на временное возвышение из ящиков. Хомейни лежал в кондиционированном стеклянном гробу в белом саване со стопами, обращенными в сторону Мекки. На его груди покоился черный тюрбан – свидетельство религиозного статуса имама, прямого наследника пророка Мухаммеда.
События того безумного дня вспоминаются урывками. Я хорошо помню стеклянный гроб и разложенные вокруг него цветы – вульгарные яркие гладиолусы. Помню толпы скорбящих – сообщали о сотнях тысяч людей, которые начали стекаться в Тегеран; целая армия в черном, размахивающая черными флагами; мужчины рвали на груди рубашки, женщины в черных чадрах выли и причитали, извиваясь в горестном экстазе.
Теперь я помню и шланги: из-за жары и огромного скопления людей пожарные принесли шланги, нацелили их на людей и время от времени поливали водой, чтобы охладить, но результат
